Рассказ "Серёга".

[Дмитрий Смирнов]

Особо чувствительным читать только в подходящие моменты:

Здравствуйте, уважаемая редакция журнала "Братишка"!

Пишет вам восемнадцатилетняя девчонка. А зовут меня Вера.

Очень часто в своем журнале вы рассказываете о ребятах, которые служили в Чечне, воевали, а нередко теряли свои жизни на этой проклятой войне. Войне, которую потом назовут "ошибкой". А ведь из-за этой "ошибки" матери теряли своих сыновей, девчонки - любимых.

Благодаря вашему журналу тысячи читателей узнают об этих мужественных людях. И я больше чем уверена, что все эти парни навсегда останутся в нашей памяти.

Я хочу рассказать вам историю об одном парнишке, который погиб в Чечне, и о его девушке, которая вместе с любимым потеряла свои надежды и мечты. А ведь они могли быть так счастливы... Мой парень сейчас тоже служит, в воздушно-десантных войсках. И я каждый день молю Бога о том, чтобы он хранил его в чужом краю.

С любовью и уважением - Вера, всегда ваша читательница.

----------------------------------------------

ЖИЛ-БЫЛ Серый. Серега то есть. Не у самого синего моря, а в Москве, в Перово, рядом с кинотеатром "Березка". Семья была обычная. Отец — авиационный инженер, в меру пьющий, сильный и задумчивый человек. Мать — медсестра, девушкой очень ладная, но после первого неудачного замужества быстро поблекшая. Не вернули ей красоту ни влюбленность инженера, ни рождение сына. Есть такие — однолюбы. Она была из таких.

Серый любил родителей, хотя старался этого не показывать. Он любил ходить с ними в кино и в гости, но больше всего нравилось ему ездить с отцом на охоту. В последние два года перед окончанием школы Серый зачастил в мотоклуб. Он быстро получил права сначала на мотоцикл, затем на машину и к выпуску считался важным авторитетом в "области лошадиных сил". Плюс к этому он занимался боксом, учил английский, "качался", фотографировал, курил, сочинял стихи, играл на гитаре и нравился девчонкам. Жить он намеревался лет 120-130 минимум, и не абы как, а чтобы, испытав все на свете, остаться в памяти благодарных потомков.

Школу Серый закончил без напряга, но поступать в институт не стал и решил лето до армии скоротать в Озерах. Озерская родня любила Серого, да и как его было не любить — ловкого, юморного, с крепкими, точно коваными, кулаками, белозубой улыбкой и... морем в глазах. "У тебя, Серый, море в гла­зах, быть тебе моряком, — говорил ему быв­ший североморец дядя Гриша и прибавлял, нахмурясь: — А не будешь моряком, станешь ментом, факт!"

Когда Серый уезжал в Москву, деревня пригорюнилась. Прощание, начавшееся в баньке, куда набились местные рокеры, продолжилось под липой, которую посадил еще прадед Серого. Было много водки, музыки и танцев. А потом Серый исчез и обнаружился лишь утром на сеновале в объятиях красавицы Любки Гончаровой. Заплаканная и счастливая Любка с полдня демонстрировала Серого как своего жениха, затем поехала провожать до автовокзала и там, на глазах у всей честной публики, пообещала ждать его до гроба.

Ждать пришлось недолго — гроб с телом Серого вплыл на грузовике в деревню через год с небольшим. Лежать рядом с прадедом и дедом была воля покойного, во всяком случае, так он сказал медсестре в госпитале. Когда небо, вобравшее в себя материнский крик, пролилось дождем, толпа стала расходиться с похорон. Первой ушла Любка, сжимая под плащом тоненькую пачку солдатских писем. Дома она затворила дверь в свою комнату и долго смотрела на себя в зеркало. Теперь она была одна, без мечты, без надежд, просто одна и все. Так прошло минут десять. Любке сделалось холодно. Она укуталась в плед, села на диван и взяла из пачки первое письмо.

"Любушка моя! — прочитала она и вздрогнула... — Любушка моя! Сначала хотел, как напишу письмо, сразу бежать отсылать, но после раздумал — буду ждать ответа, психа ломать да еще думать, не роется ли в нем цензура? Лучше я сделаю так: начну сочинять тебе письма и складывать под подушку. А потом как приду геройски со службы, как упаду на тебя со всей своей литературой, только держись! Вообще, по честному, я уже соскучился. Представляешь, не успели нас переправить за Урал и раскидать по ротам, а я уже тоску в кулаке душил, характер проявлял, Ну и проявил — в нашей роте случилась кража, вором оказался один "дед" Мордва, я его вычислил и шепнул пару слов. Той же ночью меня учили в туалете "любить родину". Их было четверо, и я все же каждому отвалил по подарку. Наутро я был в норме, а у одного из них оказалась сломана челюсть. Теперь мы враги, и я чувствую, когда-нибудь схлестнемся. А в остальном все в порядке — полковнику уже поставил на ноги "жигуль". Сама понимаешь, что сие значит в войсках. Кстати, я во внутренних, а значит — немножко "мент"... Вот тебе и "море в глазах", как гово­рил дядя Гриша! На этом все, и так расписался, аж в носу хлюпает. Передавай привет друганам и родичам. Я приду и тебе обойму! Серый".

Любка зарыдала так сильно, что в комнату постучала мать. Она не открывала, лишь попросила, чтобы ее оставили в покое. Перевела взгляд в пустоту оконных сумерек – Серый был перед глазами – статный, с хитроватым прищуром и улыбочкой. Но главное, вспоминались руки Серого – сильные, умеющие любить.

«Любаша моя!» - читала Любка второе письмо, - мы на Кавказе. Сама знаешь зачем. Пока Моздок, а через три дня – в Грозный, Северный. Настроение разное. Есть чудаки, которые рвутся «мочить чичиков». Я не рвусь, но придется, потому что – приказ. Мордва тоже с ними, говорит, что в первом же бою меня распатронит. Только, по-моему он сам дрейфит. Слышал, как он страдал на ухо начальству, что у него двое детей. А у нас с тобой разве нет детей, пусть еще не родившихся? Вчера нас слаживали – новые пацаны, новые рожи… Чем ближе война, тем больше думаю о тебе. На кой черт я здесь? Серый»

Когда Серый пригласил ее танцевать на дискотеке и притянул к себе ближе положенного, она попробовала отстраниться и не смогла — объятия Серого были как каменные, Тогда Любка пошла на хитрость и выскользнула из них. Серый удивился: "Ты первая, кому это удалось", — сказал он. С тех пор за весь вечер он больше ее из рук не выпускал.

"Любаша моя! Привет тебе от героического бойца необъявленной войны. Прошел все — огонь, водку и стальные трубы, то бишь стволы, из которых вылетает всякая разнокалиберная гадость. Под Новогрозненским был контужен, два дня рвало, но отлежался. А вот в районе Чечен-Аула попали в засаду. Шли колонной – два БМП и бэтээр. Разогнались так, что проскочили перекресток. Опомнились, отмотав километра три, в каком-то поселке. Смотрим, народу никого, дома все разбиты и следы от гусениц. Вдруг какие-то два деда на дорогу выскочили, руками машут, кричат. Хотел, я было из машины вылезти, узнать, что за базар, но Тищенко убил их из СВД. Я подумал – не к добру это. И, правда, когда вернулись на перекресток и стали поворачивать, бэтээр странно так подпрыгнул, и из под него рванул огонь. Пацанов, что были на броне, раскидало, как щепки, кого убило, кого помяло. Мы сами скатились с БМПух, заняли оборону, и в это время нашу машину накрыли из гранатомета. Она загорелась. Я стал слушать, откуда бьют. А били со всех сторон, головы не поднять – чистая засада. Смотрю, рядом со мной Махонина убило. Сейчас, думаю начнет рваться боекомплект... Взводный орет: "Отползай!" А тут не то, что отползать, пошевелиться не можешь. И вдруг шальная мысль — а, была, не была... Вскочил, дал с ходу длиннющую очередь, и в пять прыжков был около задней машины. В это время заработал наш ПКТ, жахнула пушка. Я бил с колена, не переставая, потом слышу: Фикса вызывает по рации подкрепление. Оно подошло минут через сорок, Общими силами "духов" рассеяли. Когда вернулись, я узнал, что в районе Старой Сунжи ночью обстреляли наш блокпост и что один солдат погиб. Это был Мордва. А вообще, жизнь прекрасна и удивительна... если "духи" не борзеют. В Чечне весна, грязь меняется на пыль, светит солнце. Люблю тебя. Серый".

Любка открыла последнее письмо, но прежде чем начать читать, прислушалась. По усадьбе гулял ветер, сбивая с веток яблоки. Они падали на землю с тупым стуком, и от этого казалось, что там, за окном, кто-то нер­вничает, "Меня убили, Любаша моя, меня и Полещука. Полещука сразу, а меня по чуть-чуть. Поздно вечером мы тормознули две машины на блоке при въезде в Черноречье. И пока мы шмонали первую, из второй, дальней, по нам открыли огонь. Леща убило в голову. Я успел отскочить за машину, и в этот момент они пальнули из гранатомета. В животе запекло — осколки. Потом был бой — наши ударили с блока. Одна пуля попала мне в ногу... Я тоже стрелял, в упор завалил двух "духов", затем отключился. Пришел в себя в госпитале после операции. К моему удивлению, я остался весь целиком, не то что неко­торые — без ног, без рук, Но дела мои дрянь, надежд, что я выкарабкаюсь, мало — весь ливер в металле и нужна новая кровь. Я диктую это письмо Сереге Соловьеву. Через два дня нас хотят перебросить бортом в Москву, только я думаю, что полет этот, пройдет уже без меня. Или со мной, но — "двухсотым". Да, тут к нам заходил один поп, зовут его отец Киприан. Так вот, он сказал, что если чего, то мы с тобой все равно встретимся "на небеси". Учти, я буду молодой, не женатый и собой ничего, так что ты не подкачай, На этом все. Не грусти. Люблю очень. Серый. А письма мои Серега, если что, отдаст маме".

Любка прислушалась к ветру в усадьбе, Деревья по-прежнему шумели, роняя на землю яблоки. Тум, тум, тум... "А может, это не яблоки?" — подумала Любка и неожиданно вспомнила, как в ту ночь на сеновале она прижалась к груди Серого и услышала его сердце. Оно билось внутри, точно зверь о прутья клетки, "Твое сердце стучится там, как дикий конь", — прошептала она. "Серый, в яблоках", — рассмеялся Серый.

Источник: http://www.army.lv/?s=79&id=60.

[Jenny]

Груууустно.... Жизнь непредсказуемая штука.... и такое к сожалению произходит и в мирное время...совсем рядом...ломая чьи-то мечты...поэтому наверно надо жить сегодняшним днем, говорить добрые слова сегодня, здесь и сейчас и как можно меньше откладывать на завра.....

P.S. Сорри за внесение грустной нотки....

[Дмитрий Смирнов]

Да нужно жить, каждым мгновением...

Для меня этот рассказ, напоминание о том, что нужно с уважением относиться к тем, у кого такая профессия умирать вместо других. Кто отдал свою жизнь, чтобы её мог прожить другой... А этому парню было 18-19 лет... Он был младше меня на 4 года...

Как поётся в песне из к.ф. "В бой идут одни старики":

"...Обещает быть весна долгой,
Ждет отборного зерна пашня..
И живу я на земле доброй
За себя и за того парня..."

А жизнь без подвига... Разве жизнь?